Марина Соломонова, владелец комнаты-магазина «„Диккенс и Марианна“ (книги и открытки)» (СПб), на сайте Rara Avis рассказывает о новых детских книжках про сталинские репрессии.
Сталинские репрессии в тренде
Сталинские репрессии в литературе давно в тренде — в нашей — как в западной — Холокост, такой новый чёрный, хорошая декорация для событий, проверить героев на внутреннюю арматуру. В детской литературе тема тоже не замалчивается, скорее не удаётся. Но кого ни спроси — почти нет сомнений — подобные книги нужны — и родители, и педагоги готовы читать и разговаривать; «ну а как — надо — вон что творится, опять пропаганда, разговоры на кухне, необходимо чтобы помнили — вернее, знали, мы-то сами забыли — поколение сменилось — потому что история повторяется». Невежество молодого поколения в вопросе сталинских репрессий не то чтобы не ужасает, а умиляет уже: счастливые люди растут. Как сказал мне искренне молодой человек красивой уверенной наружности: «Если ты не виноват, тебя не садили» — словами прямо из тех времён. Будто кина не смотрел — я не говорю про сталинские репрессии, я вообще про детектив, нуар — ты не убивал, но алиби у тебя нет... Сегодня мы имеем несколько детских книг о 1930-х гг., и все они — провальные, в той или иной степени. Почему?
Известный «Сахарный ребёнок»
Самая известная — «Сахарный ребёнок» Ольги Громовой («КомпасГид», 2014) — совершенно замечательная во многих отношениях книга: написана современным автором для современных детей — читателя tabula rasa — который вообще может ничего не знать о сталинских репрессиях — и вдруг войдёт в этот мир, детально, во всей последовательности событий, пройдёт весь путь с героиней: от ареста до взросления. Читатель, который «знаком с темой» — взрослый — тоже прочтёт — потому что она о редком; книг о детстве «врагов народа» не так уж много, а тут — подробности: лагерь и после, где жили и как, работа, учёба, люди рядом. Я, к стыду своему, не задумывалась, куда «девались» все эти семьи — их же вообще было полстраны... Минусы книги — она всё же документальная, а не художественная, не жанровый текст, не жёстко закрученная фабула, от которой грызёшь ногти в метро, а воспоминания, её сложно рекомендовать детям, которые пока мало что любят в литературе. Минусом документализма является ещё то, что детям сложно проассоциировать себя с героиней. В тексте документальном она единственная, а в художественном превращается в архетип, вписанный в декорации реальной истории — большинству детей читать «художку» пока комфортнее, они ещё не нарастили ценности памяти. Хором на всех мастер-классах выбирают художественные книги по мотивам реальных событий, а не мемуары. Сравнить «Сахарного ребёнка» можно с тетралогией Анники Тор — «Остров в море»: история еврейских сестёр, попавших во время войны в Швецию. В первую очередь это история старшей сестры, Штеффи, девочки, потом девушки, молодой женщины; её личного взросления, со всеми девчачьими траблами на пути вроде первой любви, первой ненависти, поиска себя в жизни — на фоне войны и еврейства, родителей, оставшихся в плену гитлеровского режима, беспокойства и ужаса за них. Читательница переживает за героиню как за себя, узнавая все чувства и мысли, заодно и знакомясь с историей Европы во Вторую мировую через героев и их диалоги. Девочка в «Сахарном ребёнке» не переживает за мальчиков — не Анна Франк, она рассказывает о своей жизни с позиции взрослого, и потому говорит не о личном, а об общечеловеческом, что снижает интерес юного невинно-эгоистичного читателя.
И ещё её не читают мальчики — они по законам гендера не читают про девочек. Такие дела: детская литература — сплошной шовинизм — девочки охотно читают про мальчишек, а вот мальчики про девчонок — почти никогда.
Самая скандальная книга — «Сталинский нос» Евгения Ельчина («Розовый жираф», 2013) — построена по схеме «погружения», ролевой игры: мы проваливаемся в прошлое практически без предисловий. Мальчик, сын кэгэбэшника, ждёт папу с работы и мечтает о том, как завтра его с классом примут в пионеры, а стать почётным гостем на празднике позовут не кого-то, а его папу. Но папа не приходит домой, он арестован. Шустрые соседи выгоняют мальчика из комнаты — а что добру пропадать, за мальчишкой тоже скоро придут кому надо, а герой, пережив ночь надежд и ужаса вперемешку, идёт всё-таки утром в школу, где ещё никто не подозревает, что он уже не гордость класса, а враг народа... Персонажи схематичны, чёрно-белы, как и иллюстрации — жутковатые, карикатурные. Вообще, в «Сталинском носе» есть что-то нескрываемо пародийное, издевательское, при всей мрачности повествования, касается оно абсурдности происходящего. Все герои доведены до предела — такие страшные, аж страшно: соседи подлы, учительница меняет своё мнение по заказу. Ту же схему использует Джон Бойн в знаменитом «Мальчике в полосатой пижаме» — образец повествования о событиях Холокоста под совершенно неожиданным углом. Герои Ельчина, живущие в декорациях сталинского режима, будучи элитой, не понимают истинного смысла происходящего, что подготовленному читателю доставляет некое законное тем не менее свободное от морали удовольствие ужаса. Но что дают эти книги неподготовленному? Парадокс — мы столько говорим о том, что «ничто не забыто», а я настаиваю: дети знать не знают, о чём речь вообще. Большинство из них. Они неглупые, просто повезло. В школе не рассказали так мимоходом, что даже не запомнилось. Наши дети малообразованны — увы. Нам приходится за три минуты рассказывать в общих чертах о Третьем рейхе, Холокосте, «Списке Шиндлера», «Братьях Бельских», «Бесславных ублюдках», чтобы продать Бойна. Что делать со «Сталинским носом»? Жаль, нет «Сталинские репрессии за три минуты для ваших детей» — такой милой брошюрочки. Но можно рискнуть и попробовать следовать принципу книги — «игры в историю», и спросить, что понял, и обсудить.
«Девочка перед дверью» Марьяны Козыревой («Самокат», 2015) — ретро, с изысканным рефлексивным языком (который подвёл только в названии), издавалась в 90-е гг., но потерялась, и теперь переиздана. Сюжет — я и моя семья, в истории — репрессиях и войне. Её охотно читают взрослые, но не дети. Ещё раз подчеркну — под «детьми» я понимаю среднестатистического школьника, с гаджетом в кармане, который, читает что-то, если ему интересно. С момента выхода книги Козыревой, за месяцы, у меня её не купил ни один ребёнок, только взрослые себе. По форме — «мемуары» — духовные близнецы с «Сахарным ребёнком», что, конечно, её слегка обесценивает, несмотря на общественную значимость переиздания в серии великолепного Ильи Бернштейна. Детям-покупателям не нравится обложка, не нравится мемуарный стиль, не нравится отсутствие чёткой фабулы — а откуда ей взяться, если это воспоминания, в них всё важно. И опять — герой — девочка.
«Дети ворона: 1938 год» («Самокат», 2015) Юлии Яковлевой — попытка номер четыре что-то решить со сталинскими репрессиями в современной детской литературе. Выбрана очень неожиданная форма — как раз радикально художественная — мистический роман. Можно даже попробовать поиграть с определением «магический реализм». Родители с младшим братом загадочно исчезают. Старшая сестра и средний брат (сестра — советская школьница, замороченная на поиске шпионов, брат — обычный полууличный мальчишка), спали в соседней комнате, когда родители исчезли — арестовывавшие не догадались, что дверь между комнатами в шкафу — такая Нарния мрачная, уберёгшая детей. Поймав шальную соседскую фразу в коридоре о «воронке», мальчик решает, что их семью унёс ворон. Дети начинают отчаянно искать ворона: будут говорить с птицами, превращаться в прозрачных, попадут в детдом для врагов народа — детей ворона, где им дадут новые имена, и где будет каша, которая отупляет чувства и стирает воспоминания и личность... Чего только нет в этой книге. Так много читано — и хочется всё это уместить: и бытописательство про Лиговку, и описание Ленинграда тридцатых, и квартирный вопрос (интересно, неужели все доносы писались исключительно с жаждой захапать чью-то комнату?), и пропаганда, и антиутопия, и общее взросление героя, эволюцию его умозаключений, и ломка интеллигентного персонажа, его превращение в криминального кибальчиша, и семейная драма — тоска и страх за близких... Столько сюжетов, столько заимствований — кусочек из Чуковской, кусочек из Кочергина — и в этом многокусочье ружья не выстреливают, пропадают порой детали, единство фабулы, радость описаний. Текст «плывёт», люди появляются и исчезают без следа — вовсе не потому, что стали жертвами режима — скорее авторского произвола. Куда делся друг из первых глав, с которым давили монетки на рельсах и нашли записку? Зачем тогда так много про него и про то, что они живут всемером или сколько их там в одной комнате? Почему так убоги диалоги, общи, и самое главное — современны? А зачем, вообще, вся орнитология — аллюзия на «Буревестника» Максима Горького, «Мауса» Арта Шпигельмана или же главу про близнецов из «Мэри Поппинс» Памелы Трэверс, в которой дети сначала разговаривали с птицами, а потом не понимали ни слова, когда выросли? Такая богатая задумка, которой не хватило злого редактора — чтобы вышло, наконец, то самое, одно целое и крепко сбитое. Есть островки необычной красоты: эпизод с эскимо — «подарить может только шпион», или описание жизни уличных мальчишек — как хорошо спать в тёплых котлах, и коты ещё сверху прыгают, — но до материка пока далеко.
Холокост против репрессий
Жанр истории о репрессиях автоматически напрашивается на следующие конструкции:
Подвиг героя.
Антиутопия.
Хоррор.
Повесть о любви.
Семейная драма.
Городская легенда.
Приключения имярек.
Однако российским авторам на рынке современной детской литературы приходится конкурировать не друг с другом, и даже не с советским наследием, а с зарубежными авторами. Я уже упомянула Аннику Тор и Джона Бойна, а есть ещё Маркус Зузак, всеми подростками нежно любимый. То есть альтернативная декорация — Холокост, которая активно разрабатывается вплоть до формы женского романа. Новая книга Бойна — образец работы с «золотой жилой» — «Мальчик на вершине горы». Опять схема «погружения» — а что мудрить, работает же? «Мальчик на вершине горы» — Бойн возвращается к теме «внутри Третьего рейха, глазами ребёнка» («Фантом Пресс», 2015). Сюжет тот же — юные души и массированная пропаганда антигуманного режима. Главный герой — мальчик примерного одного возраста с персонажами «Сталинского носа» и «Детей ворона». Но у Бойна не пропала ни одна деталь, не изменилась интонация. Хороший, в общем, и самый обычный ребёнок попадает в среду массированной моральной атаки. Бойн, конечно, опять изощрился и поместил героя прямо возле фюрера, мальчик — сын экономки в загородном доме Гитлера — ух как страшно — страшно интересно — ну и чего там с этим пацаном будет — едешь и пресловутые ногти грызёшь в метро... Но фюрер назван тут фюрером, а не Вороном — как ребёнок, не знающий ничего о репрессиях, должен расшифровывать метафоры?
И здесь мы упираемся в стенку — как ещё можно написать о тридцатых, чтобы дети разгневались и поняли, что такого больше быть не должно, и что полно вокруг людей, которые опять хотят напугать их до смерти?
Переводные тексты обставляют родные. Фраза «а хорошо написано?» для школьника среднего звена пока пустой звук — они начитывают сюжеты. Крепко сбитая фабула гораздо важнее языка на этом, так называемом «мало читающем» этапе. Большинство взрослых, как ни странно, тоже находятся в этой фазе. Отсюда популярность англоязычного масслита. Образцом в таком случае для наших авторов и редакторов для написания текстов о репрессиях может стать литература о Холокосте и Третьем рейхе, моменты в истории по напряжению и количеству жертв достаточно близкие; но разница в том, что Холокост и Третий рейх прошли суд человеческий официально — мнение по их поводу вынесено единодушное и обязательное — сочувствующих нет, их последствия ужасны, повторение и подражание преследуется в юридическом порядке.
Проблемы осмысления и пережитость темы
Со сталинскими репрессиями же у нас всё очень непросто. Самое сложное — абсурдность происходившего в те времена. Система Третьего рейха была чудовищной, но имела чёткую логику — обида на санкции после Первой мировой, вылившаяся в поиск виноватых, и математико-биологическую классификацию этих «виноватых». Роман о Холокосте настолько коммерчески успешен, что отработан до уровня женского и детского — и ничего в этом кощунственного нет — скорее, показатель пережитости темы, когда переживание настолько проработано, развито, что укладывается в коммерчески успешную схему.
В этом парадокс тоталитарных режимов — они ужасны, но людей растят безупречных
В сталинских же репрессиях самое жуткое и непонятное, что никакой системы не было — уничтожение большого количества народа логически никак не обоснованно. Это паранойя в чистом виде. Причиной стала реальная защита «красного» государства от внутренних врагов — но поводом для травли, т. е. врагом мог сделаться любой (абсолютно любой!) человек — вот что сложно объяснить даже самим себе. Мало того, существовала разнарядка, план — и его надо было выполнять. Кафка нервно курит в стороне. И никакая «Волна» Тода Штрассера — роман о педагогическом эксперименте учителя истории 60-х гг., на практике показавшем ученикам, как работает тоталитарная система(«Самокат», 2015) всё равно не объяснит, что значит — не встать, не сказать вслух, не взяться за оружие — да не обезумели мы тут все, товарищи? Страх тех времён — иррационален, аморален. Нашему поколению нечего даже думать, будто мы в состоянии это понять. Поэтому и не можем передать в книгах нашим детям. Именно страх, иррациональность — не поддаются описанию?
Безупречные люди тоталитарных режимов
Антуан де Сент-Экзюпери говорил, что, в общем-то, ему всё равно какой политический режим на дворе, главное, какого человека он растит в итоге — если этот человек смел и благороден — аплодисменты и респект. В этом парадокс тоталитарных режимов — они ужасны, но людей растят безупречных, эстетически совершенных: учебник по советской детской литературе пишет о миссии новой детской литературы в 20–30 гг. — воспитать советского человека, готового к борьбе за идеалы нового государства и к войне с любым врагом («Советская детская литература», под ред. В. Д. Разовой). Время красного террора, а потом политических репрессий — но на фоне всего происходящего вырастили пионера-героя, октябрёнка-героя, помните из «Сына полка» Валентина Катаева: «Мы не рабы, рабы не мы» — детей, выстоявших голод, войну, взрослый труд на износ, пытки. Нынешние дети армии боятся как огня, а о войне знают только из книжек Джорджа Мартина.
— Я люблю «Песнь огня и пламени», вы читали? Мне кажется, это лучшая книга её каждый должен прочитать, — безапелляционно заявляет мне милейшая девочка в очках и с брекетами, лет четырнадцати.
— Да что ты... а что там такого полезного для всех? — спрашиваю я, читавшая, слава богу.
— Война, как люди ведут себя в суровых условиях.
— А чем книги о Великой Отечественной тебе не годятся? Тоже война и кишки по веткам. А уж Третий рейх — куда до них Ланнистерам.
Какое счастье, что нашим детям нечего бояться, кроме неистребимых страхов вроде темноты или высоты. Они почти не различают страх реальный и страх придуманный. Да и мы не различаем. Мы пугаем себя тридцатыми, как Стивеном Кингом. Понимаем — всё же сейчас по-другому. Слава богу. Страх теперь — аттракцион, товар.
Нужны реальные истории. С реальными именами. Чтобы мы страхи называли, глядя им в глаза, превращая из реальных в книжные
Как правильно бояться Сталина?
Скажу сейчас советским штампом: вот о чём надо думать нам всем, занимающимся детской литературой — детским писателям, издателям, критикам, педагогам, библиотекарям, психологам (простите, кого пропустила) — что мы хотим от маленького человечка? Обсмеянное продвинутыми методистами «чему научит эта книга?» всё же существует — мы так верим в то, что книги меняют ребёнка, что, пожалуй, если это будет массированная атака на юный мозг одним за другим произведений с посылом, он реально во что-то поверит. Проверено мировым опытом — как положительным, так и отрицательным: пуританским, советским. Я смотрю на девочку с брекетами и думаю — О'кей, Мартин, значит, какие истории она любит? Страшные. Чтобы человечек читал и думал — как здорово быть живым, что это не со мной, налью-ка ещё чайку. Удовольствие от чтения — такое же потрясение, жизненный опыт.
Значит, поменьше рефлексий. Нужны реальные истории. С реальными именами. Чтобы мы страхи называли, глядя им в глаза, превращая из реальных в книжные. Прибыльные. Чтобы был массовый хит. Самый нерв для взрослых — давайте озвучим — «это повторится»? Нет, мы боимся, что дети будут слушаться не тех и думать не то. Значит, надо брать дело в свои руки — решительным образом. Сражаться своими средствами — классными книгами. Самый большой детский страх — скука. Они боятся зомби? Они любят бояться зомби, пусть лучше научатся бояться Сталина, как предводителя зомби. Не надо абстракций. Сталин делал из людей чудовищ. Пусть герой боится или нет, но пусть сражается. И даже если умрёт — а лучше спасётся — чудом, а как ещё — тогда они точно будут повторять: «Мы не зомби. Зомби не мы». Современному ребёнку, как и в советские времена, нужны дети-герои. Законы хорошей литературы от времени и режима не зависят.
Кто-нибудь, напишите нам хороший детский роман о плохом Сталине.
.png)
